Она хотела о чём-то спросить, но глянула в лицо иотступилась. Я поклонилась ей, потом отцу и младшим братьям Яруна, вязавшимсеть по ту сторону очага. Мать всем здесь распоряжалась, мужчины редкоперечили. Так было раньше у нас, так поныне велось во всех весских родах.Иногда я завидовала, но потом вспоминала о весинке, утопившейся наканунесобственной свадьбы. Славным охотником был жених и к тому же владел даромвещего слова… но вот не полюбила и сердца своего не предала. Смерть предпочласытой жизни с немилым… Ярун мне сказывал, как Линду, его отец, долго обхаживалбудущую свекровь, без счёта дел переделал, без числа подарков поднёс. Идобился-таки, что словенская девка пошла за него, родила сыновей… был ли у неёТот, кого она всегда ждала?

Мальчишки мигом стащили с меня меховой полушубок, усадили когню. Я хотела сказать, что пришла к Яруну, но не сказала – как села, так иуснула с горячей чашкой в руке.

Уснула – сказано плохо. Я то погружалась в тёплое молоко, товскидывалась в ужасе – мерещилось, будто проспала урочный, условленный час иничего уже не поправить. Мне потом говорили, я открывала глаза и лепеталабессвязно. Сама я не помню. Правду сказать, добрым людям было чего испугаться.Они уже начали думать, не случилось ли у нас какого чёрного худа. Потомдогадались посмотреть мой кузовок и смекнули, в чём дело.

Ярун ввалился в дверь весёлый и шумный и с полными салазкамирыбы. Я смутно обрадовалась ему и тут же канула в настоящий глубокий сон.Только почувствовала, как он на руках перенёс меня в уголок и заботливо уложил,накрыв одеялом.

Он разбудил меня поутру. Подобрался ползком, погладил пощеке. Я проснулась, всё вспомнила и разревелась. Ярун щекотал меня мягкойбородкой, нашёптывал ласковые слова. И наконец я собралась с духом и рассказалаему, как дядька надумал отдать меня за Соболька. Рассказала о поманивших меняречах Славомира, за которыми я ударилась из дому, как за неверным эхом в лесу…

– Вон оно как, – протянул Ярун, выслушав моюповесть. И я поняла, что не ошиблась, притекши к нему за подмогой. Он сказал:

– А я у матери тогда ещё отпросился. Возьмёшь, что ли,с собой?

Люди сказывали, в стародавние времена молодые ребятаженились на собственных сёстрах, радея пуще всего о крепости рода. Иное делотеперь: непременно везли невест из чужой – за лесом, за топью – деревни, еслине из соседнего племени. Ветхие деды долго трясли белыми бородами, ругаябеззаконные времена. Не только ведь девок – искусниц, разумниц, славныххозяюшек – стали на сторону отдавать. То тут, то там и всё чаще парни-охотники,гордость семьи, челом били мир посмотреть, себя показать на стороне. И попробуйтакого решительного не отпусти. Не в погреб же замыкать ключами тяжёлыми. Ишли, прибивались к ватагам отчаянных вождей, ставивших городки по озёрам, поторговым путям, у порогов судоходной реки. А если наведывался в селение самтакой вождь вроде Мстивоя Ломаного – вовсе напасть!..

Мать Яруна заплакала, когда утром её старшенький снова завёлречи про Нета-дун и варягов. Она-то надеялась, что полгода времени и Славомировкулак повытрясли из него дурь… Ан не сбылось.

– Я на лодье летом приеду, – ластилсянадёжа-сынок. – Гостинчиков привезу…

Я помалкивала, не встревая. Я думаю, добрая женщина и таксожалела, что я накануне не заплутала в лесу, не потеряла дороги – явиласьпрямёхонько в дом, налетела сманивать ненаглядного. Да, провожали Яруна совсемне так, как меня. У меня засвербило в носу, когда мать стала спрашивать, ктопрогонит теперь шатуна и лютого волка, кто вспашет пожогу, кто соберётубежавших в лесную чащу коров? Раньше, мол, отец мог, да состарился… – тутя покосилась на румяного русобородого крепыша, – младшенькие малы ещё, аона, бедная, совсем скоро ослепнет, глаза ясные выплачет…

Ярун слушал смиренно, опустив буйную голову. Вряд ли мать всамом деле пыталась усовестить его напоследок. Прощальные речи для весина – чтодля нас вышитое полотенце, которым веют вслед уходящим: пусть гладким полотномстелется дорога, пусть спасёт путника любовь оставшихся дома… Вот так, и хорошаб я была, начни я встревать.

Мать Яруна сама собрала нам в дорогу лепёшек, замороженныххитро: подержишь немного на палочке над углями костра – и будут как из печи.Сама приготовила во дворе наши лыжи и вдруг, встав на цыпочки, совсемпо-словенски обняла нас обоих за крепкие шеи.

– Зимушка, – выговорила она, – спасибо тебе:не один пойдёт сыночек мой несмышлёный… Будь же ему ласковой посестрицею, а онтебе – побратимом…

Сама сняла с его пояса двух бронзовых уточек и передала мне.Ярун расплылся в довольной улыбке и крепко хлопнул меня между лопаток:сестрёнка. Я чуть промедлила от неожиданности, потом разыскала блестящий, очетырёх загнутых лучах, солнечный крест и вручила Яруну. Теперь в его доме менябудут встречать как кровную дочь. И Ярун шагнёт в мою избу и сядет к столу безприглашения – сын! А пойдут свои дети – и тоже будут роднёй, и если случитсямеж ними любовь, так разве что братская.

…Был у меня, правду молвить, ещё оберег, только не женский –знамя Перуна, громовое колесо… Но то память дедушкина, я её носила у тела. Я еёне отдам. Никому. Даже и брату.

Отец Яруна и младшие между тем толпились возле, и каждыйтаил за спиной прощальный подарок. Увидев, что совершилось над нами, мальчишкипустились в дом: мелюзга вприпрыжку, подростки по-взрослому вразвалочку.Вернулись и одарили нас поровну. Нет, как бы ни плакала мать, она и безпервенца оставалась что за стеной. Самому старшему далеко ещё было дожениховства, но ни один не боялся заночевать в зимнем лесу. Ярун обнял отца,поклонился матери в землю. Потрепал по меховым шапчонкам братишек. Строгоприкрикнул на лаек, вертевшихся и визжавших у ног… И пошли мы с ним со двора.

Псы чуяли разлуку, их не обманешь. Они долго бежали за намипо утреннему скрипучему снегу, заскакивали вперёд, глядели в глаза. Ярунпробовал уговаривать, потом сел на корточки и каждого расцеловал. Выпрямился ирявкнул на неслухов уже во всё горло. И отвернулся, скрывая дрогнувшее лицо,проводя вышитой рукавицей по запорошенным снежной пылью глазам… Прощай, домродной, прощайте и вы, колокольчики знакомого леса!

Опытные люди сказывают: морской переход – это путь корабляза полсуток под парусом в лёгкий летний денёк. Или на вёслах, когда гребцысидят по одному и не шибко торопятся. Измерять путь в морских переходах – почтито же самое, что в шагах или ещё в стрелищах. У одного ходока шаг широкий, удругого короче. У одного стрелка лук тугой, у другого помягче. А всё равноскажи хоть кому: два полёта стрелы! – поймёт, не запутается. Так и длямореплавателя морской переход.

Сознаться по совести, в начале пути я всё время чего-тождала. Я знала – именно отсюда, с полудня, явились когда-то прадеды прадедов, адалеко-далеко стояли могучие города и шла своя жизнь куда гуще и расторопнеенашей. Что сделаешь! Слишком привыкла всё мерить меркой нашего рода. Саму Землюпомимо воли мыслила кругом в несколько дней пути, посередине которого горелзнакомый очаг и стояла Злая Берёза… Минуешь невидимую черту и как раз угодишьпрямо в незнаемое – как по снежной равнине в пасмурный день, когда не видноследов и нельзя разобрать, доколе длится земная твердь и где уже небо!.. Оттогомнилось, не к людям идём – прочь от людей, и мерещилась за каждым холмом лешаяизба одноглазой праматери, с незапамятных пор хранящей грань между мирамиумерших и живых…